弗拉基米尔·弗拉基米罗维奇·马雅可夫斯基（俄语：влади́мир влади́мирович маяко́вский，1893年7月19日——1930年4月14日），苏联诗人、剧作家，代表作长诗《列宁》从正面描写列宁的光辉一生，描写群众对列宁的深厚感情。他的喜剧讽刺了小市民及揭露了官僚主义，并在戏剧艺术上有创新。由于长期受到宗派主义的打击，加上爱情遭遇的挫折，1930年4月14日，诗人开枪自杀，身后留下13卷诗文。

斯大林对他的评语："马雅可夫斯基过去是现在仍然是我们苏维埃时代最优秀的、最有才华的诗人。"

【视频播放链接】

[诗歌欣赏]

владимир маяковский - люблю

обыкновенно так

любовь любому рожденному дадена,—
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
на сердце тело надето,
на тело — рубаха.
но и этого мало!
один —
идиот!—
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
под старость спохватятся.
женщина мажется.
мужчина по мюллеру мельницей машется.
но поздно.
морщинами множится кожица.
любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.

мальчишкой

я в меру любовью был одаренный.
но с детства
людьё
трудами муштровано.
а я —
убег на берег риона
и шлялся,
ни чёрта не делая ровно.
сердилась мама:
«мальчишка паршивый!»
грозился папаша поясом выстегать.
а я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьём под забором в «три листика».
без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
дивилось солнце:
«чуть виден весь-то!
а тоже —
с сердечком.
старается малым!
откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стовёрстым скалам?!»

юношей

юношеству занятий масса.
грамматикам учим дурней и дур мы.
меня ж
из 5-го вышибли класса.
пошли швырять в московские тюрьмы.
в вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
что выищешь в этих болоночьих лириках?!
меня вот
любить
учили
в бутырках.
что мне тоска о булонском лесе?!
что мне вздох от видов на море?!
я вот
в «бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
а я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы — всё на свете.

мой университет

французский знаете.
делите.
множите.
склоняете чудно.
ну и склоняйте!
скажите —
а с домом спеться
можете?
язык трамвайский вы понимаете?
птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
а я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее,—
учат.
и вся она — с крохотный глобус.
а я
боками учил географию,—
недаром же
наземь
ночёвкой хлопаюсь!
мутят иловайских больные вопросы:
— была ль рыжа борода барбароссы?—
пускай!
не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в москве мне известна история!
берут добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
фамилья ж против,
скулит родовая.
я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбёнками медненькими.
а я
говорил
с одними домами.
одни водокачки мне собеседниками.
окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши — что брошу в уши я.
а после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая — флюгер.

взрослое

у взрослых дела.
в рублях карманы.
любить?
пожалуйста!
рубликов за сто.
а я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
ночь.
надеваете лучшее платье.
душой отдыхаете на женах, на вдовах.
меня
москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных садовых.
в сердца,
в часишки
любовницы тикают.
в восторге партнеры любовного ложа.
столиц сердцебиение дикое
ловил я,
страстною площадью лёжа.
враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
входите страстями!
любовями влазьте!
отныне я сердцем править не властен.
у прочих знаю сердца дом я.
оно в груди — любому известно!
на мне ж
с ума сошла анатомия.
сплошное сердце —
гудит повсеместно.
о, сколько их,
одних только вёсен,
за 20 лет в распалённого ввалено!
их груз нерастраченный — просто несносен.
несносен не так,
для стиха,
а буквально.

что вышло

больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен,—
и всё же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
взбухаю стихов молоком
— и не вылиться —
некуда, кажется — полнится заново.
я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза мопассанова.

зову

поднял силачом,
понес акробатом.
как избирателей сзывают на митинг,
как сёла
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«а вот оно!
вот!
возьмите!»
когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом,—
дамьё
от меня
ракетой шарахалось:
«нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы…»
нести не могу —
и несу мою ношу.
хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
распора не сдержат рёбровы дуги.
грудная клетка трещала с натуги.

ты

пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
и каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«такого любить?
да этакий ринется!
должно, укротительница.
должно, из зверинца!»
а я ликую.
нет его —
ига!
от радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.

невозможно

один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
а если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
банкиры знают:
«богаты без края мы.
карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь крезом.
и разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.

так и со мной

флоты — и то стекаются в гавани.
поезд — и то к вокзалу гонит.
ну а меня к тебе и подавней —
я же люблю!—
тянет и клонит.
скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
мое это сердце,
любуюсь моим я.
домой возвращаетесь радостно.
грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
так я
к тебе возвращаюсь,—
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
земных принимает земное лоно.
к конечной мы возвращаемся цели.
так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.

вывод

не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
продумана,
выверена,
проверена.
подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!